ПАРИЖ /С.Голубков/

ПАРИЖСКИЕ ЭСКИЗЫ СТРАНСТВУЮЩЕГО АУГСБУРЖАНИНА

Рано или поздно тебе пора в Париж.
Утренний трамвай издевательски вильнет попой перед твоим длинным носом, демонстрируя недружественность уже наступившего на душу дня. В который уже раз мелькнет провидческая догадка о существовании некоего общемирового заговора, направленного самизнаете против кого. То, что непутевые и склочные таксисты объединены в тайное общество таксидермистов, известно даже недалеким пферзеевцам, но о примкнувших к ним гадам трамваеводам, кроме меня никто не догадывается. И, пока стонет на поворотном круге гордость Аугсбурга, сбежавший от меня трамвай Комбино, есть время подумать о себе, Париже и об Аугсбурге.

Не стоит толочь в ступе в ностальгии ушедшие годы, надеясь отыскать жемчужинку в давно съеденных устрицах. Уж лучше в Париж! Все путешествия абсурдны тем, что меняя долгоширотное местонахождение, ты все равно находишься в незримой клетке координат собственного «Я». Раз так, то практически любое перемещение материального тела лишено особого смысла, если за ним не следует хотя бы минимальной подвижки сознания и легкого шевеления мыслей в специально отведенном природой для этого месте.

В так называемом Париже почти сразу начинаешь испытывать горькую обиду за Аугсбург. Для всех нас он сделал столько, что напоминать об этом как-то даже и неловко. Но очень немногие любят его так, как он этого действительно заслуживает. А вот Париж – циничный, расчетливый и высокомерный, не может пожаловаться на недолюб не только со стороны своих жителей, но и краткосрочных залеток-туристов. С горечью осознаешь, что города, как и люди, делятся на лЮбых и нелЮбых, и это не зависит от их объективных достоинств.

Париж похож на немолодую, ухоженную даму, которая знает цену и себе, и посетителям, которые к ней наведываются. Не произнесем всуе слово «шлюха», но это создание безусловно знает, как расслабить подопечного и доставить максимально возможное удовольствие с минимальными затратами собственных усилий и по наиболее высокому тарифу. А в процессе сладострастных трепыханий клиента средь зеленых подушек бульваров, будет снисходительно прикидывать возможные чаевые. От подобной неприкрытой расчетливости и мутируют романтичные фрауфилы в убежденных фрауфобов.

Поговаривают, что в прошлом, Дама-Париж обладала паучьими наклонностями, и любила откусывать голову многочисленным любовникам. Их архибережно сохраняемые разноцветные шкурки давно натянуты на специальные растяжки, и за дополнительную плату открыты для обозрения в специально отведенных местах, именуемых музеями. Десятки, сотни и тысячи спившихся, наложивших на себя руки от нищеты и равнодушия талантов и гениев, теперь составляют гордость Великого Города и дают процент прибыли, о котором большинство авторов при жизни и мечтать не могло...

Особую прелесть современному Парижу создает стремительно растущее темнокожее население. Если вы плакали в детстве над «Хижиной дяди Тома», сейчас можете расслабиться – вчерашним угнетенным бедолагам, похоже, уже ничего не угрожает. Мало того, бывшие нацменьшинства уверенно становятся евробольшинствами. Особенно на руку им (из соображений морали конечность названа условно) то, что эмансипация, открыв европейкам глаза на радости секса, практически освободила их от обидной и почти постыдной необходимости вынашивать и рожать детей. И, если раньше оргазм играл роль кусочка сыра в мышеловке беременности, сейчас он стал вполне самоценным мероприятием. Охрана практически всех музеев Парижа, как показалось, в основном состоит из темнокожих. Искренне радует чувство глубокого внутреннего удовлетворения, проскальзывающее на лицах вчерашних угнетенных, сегодня получивших законное право «строить» бывших колонизаторов.

Натюрлих, Париж – город контрастов. В метро, к примеру, есть станция «Сталинград», а буклетиков на русском языке в Лувре – нет. В жизненно необходимых случаях присутствуют традиционные надписи на кириллице «Руками не трогать, по углам не гадить», но хотелось бы более уважительного отношения к нашим землякам, которых встретишь на каждой ступеньке каждого музея, буквально, куда ни плюнь. К слову сказать, нас там заметно больше, чем турецких братьев по Европе, имеющих собственный (правда, маловостребованный) путеводитель. Есть, правда, русский аудиогид, но на память в Аугсбург его не прихватишь.

Человек есть то, что он ест. Вероятно, именно из-за традиционного пристрастия к улиткам, персонал общепита Лувра движется раза в три медленнее, чем наши швабские официанточки. От блистательного дворца в поэтической котомке автора остались нетленные, чеканные строки:

Надо же – еще вчера
Я гулял у стен ЛуврА!
Но уж завтра, вашу мать,
Мне здесь больше не гулять...

И ходишь с утра по Парижу, глотаешь пыль парка Тюильри, платишь за все эти безумные цены, материшься в обед из-за нерасторопности местных официантов, в которых будто встроен ограничитель скорости на период обкатки, а ночью понимаешь, что на бензоколонке в лучшем случае тебя захмелят только глотком бензина, и начинаешь скучать по Аугсбургу. Он не столь блестящ и не так любим, как эта всемирная химера, с торчащей из ее пупа арматурой сгоревшей радиолампы,– уродливым порождением безумного Эйфеля, но он красив, как близкий человек, которого любишь и ценишь не за блестящие побрякушки дворцов, музеев и мостов, а за надежность, душевность и основательность.

И, сидя в обратном автобусе, летящем под парижским (пока еще) ливнем в родной Аугсбург, умиленно наблюдаешь в креслах спереди наискосок, нескончаемую, как морской прибой, игру двух неправдоподобно длинных ног ворочающейся смуглой попутчицы с загадочной татуировкой на левой лопатке. Блики фонарей плещутся на глянцевитых атласных коленках, и ты, засыпая, думаешь о том, что пора просить Создателя прекратить обтягивать чужих жен такой шелковистой и юной шкуркой, которая отвлекает притомившегося путешественника от глубокомысленных размышлений планетарного масштаба...

А в Аугсбурге, на бензоколонке, что напротив Унифиртеля, аисты свили гнездо. К осени ждем аистят. То-то лягухам несладко будет...

С. Голубков/Aurus Verlag

P.S. Аистята, к сожалению, погибли. Но об этом в другой раз...