Писатель - это изувер, готовый урезать свое детище...

 В Аугсбурге почти все пишут. Принято ходить в гости с томиком своих воспоминаний, в котором поминутно, как в ленинской биографии, отмечены все вехи советского благополучия - новая одежка, вкусная бабушкина снедь, потом репрессии, выжившим - квартиру, комнату или барак (в Подмосковье или в лагере), телевизор и т.д. Прекрасным стилем, фотографически точно, написано то, то стороннему читателю обычно неинтересно. Это, увы, не Литература. Она, зараза, начинается тогда, когда в ее честь, на жертвенном алтаре лаконизма, ты готов прирезать тобой же порожденные слова, странички и главы. Помните, как знатный собаковод, посетивший друга, ставшего отцом тройни, после вдумчивого разглядывания детишек, посоветовал счастливой матери оставить среднего?

Решиться на такое тяжело, почти невозможно. Но перешагнувшие этот нечеловеческий барьер, иногда могут написать такой шедевр как "Прищепа" Исаака Бабеля. А написав такое, даже если тебя расстреляют, не так обидно - такой текст все равно останется. В противоположном же случае, шансов на вечность практически не будет...

Прищепа

 Пробираюсь в Лешнёв, где расположился штаб дивизии. Попутчик мой по-прежнему Прищепа - молодой кубанец, неутомительный хам, вычищенный коммунист, будущий барахольщик, беспечный сифилитик, неторопливый враль. На нем малиновая черкеска из тонкого сукна и пуховый башлык, закинутый за спину. По дороге он рассказывал о себе...

 Год тому назад Прищепа бежал от белых. В отместку они взяли заложниками его родителей и убили их в контрразведке. Имущество расхитили соседи. Когда белых прогнали с Кубани, Прищепа вернулся в родную станицу.

 Было утро, рассвет, мужичий сон вздыхал в прокисшей духоте. Прищепа подрядил казенную телегу и пошел по станице собирать свои граммофоны, жбаны для кваса и расшитые матерью полотенца. Он вышел "на улицу в черной бурке, с кривым кинжалом за поясом; телега плелась сзади. Прищепа ходил от одного соседа к другому, кровавая печать его подошв тянулась за ним следом. В тех хатах, где казак находил вещи матери или чубук отца, он оставлял подколотых старух, собак, повешенных над колодцем, иконы,

загаженные пометом. Станичники, раскуривая трубки, угрюмо следили его путь. Молодые казаки рассыпались в степи и вели счет. Счет разбухал, и станица молчала. Кончив, Прищепа вернулся в опустошенный отчий дом. Он расставил отбитую мебель в порядке, который был ему памятен с детства, и послал за водкой. Запершись в хате, он пил двое суток, пел, плакал и рубил шашкой столы.

 На третью ночь станица увидела дым над избой Прищепы. Опаленный и рваный, виляя ногами, он вывел из стойла корову, вложил ей в рот револьвер и выстрелил. Земля курилась под ним, голубое кольцо пламени вылетело из трубы и растаяло, в конюшне зарыдал оставленный бычок. Пожар сиял, как воскресенье. Прищепа отвязал коня, прыгнул в седло, бросил в огонь прядь своих волос и сгинул.